Только не|мы - Игорь Толич

паниковать, срывал резинку, дёргал себя за волосы, глухо подвывая. И никакие уговоры не помогали, чтобы он вновь дался под расчёску. Оставалось лишь оставить его в покое на какое-то время. Только тогда он мог прийти сам и сесть со мной рядом. Это значило, что он уже не против причесаться.

С Андрисом же его время проходило иначе. Вдвоём они играли в шахматы, но никто никогда не побеждал и не проигрывал, потому что партии длились всегда долго и никогда не завершались за один день. А после всё начиналось сначала. Андрис не позволял себе поддаваться маленькому оппоненту. Он играл в полную силу и играл хорошо. Однажды случился момент, когда их партия чуть не закончилась провалом для Андриса, но Валдис уже устал и захотел спать. Похоже, он и не заметил, что близок к выигрышу. В нём не было абсолютно никакого игрового азарта, даже минимального.

— Он не понимает, что значит выиграть или проиграть, — сказал Андрис. — Для него не существует победы или поражения. Валдис знает лишь то, как правильно ходить. Он не хитрит. Он считает. В этом смысле он полностью лишён гордыни. Стремление стать лучшим ему чуждо, но одновременно жизненно важно всё исполнять правильно. Это как срочно убираться к приходу гостей, чтобы не выглядеть в их глазах неряшливым хозяином, или же делать уборку постоянно, день за днём, чтобы поддерживать должный уровень порядка. Валдис не воспринимает амбиций, но при этом не выносит каких-либо нарушений. Наверное, это и есть чистое сознание. Созидательное, но беспристрастное сознание.

— Ты говоришь так, словно восхищаешься им, — ответила я.

— Безусловно, меня это восхищает, — подтвердил Андрис. — Но вместе с тем я уверен, что наряду с любопытством, амбициозность также сыграла значительную роль в развитии мира. Я думаю, из Валдиса вряд ли получится изобретатель или новатор. Однако он вполне может преуспеть как уникальный и добросовестный исполнитель. А значит, сможет получить какую-нибудь профессию.

— Например, какую?

— Пока трудно сказать. Его может увлечь почти любая деятельность, но ничто пока не стало основой. Хотя у него явные склонности к языкам, шахматам и черчению. Возможно, и математика ему окажется посильной. Тогда можно будет говорить, например, об инженерии.

Конечно, об этом пока было рано говорить. Помимо шахмат, Андрис пробовал объяснить мальчику немецкий язык, но проверить полученные знания никак не получалось. Валдис отказывался разговаривать как устно, так и письменно. Азы математики давались тоже непросто. Кроме карандашных линий, Валдис ничего не воспроизводил на бумаге, а Андрис объяснял на листах, что такое цифры, как они выглядят и для чего нужны, сравнивал с шахматной доской, пронумерованной от одного до восьми. Валдис даже не кивал в ответ. И со стороны их занятия выглядели, словно метание бисера в стену. Однако Андрис говорил, что это не так. Валдис усваивает информацию, но не полностью, а частями и, возможно, вразнобой. Он учится систематизировать и анализировать полученный материал, но то, как именно Валдис справляется с этой задачей, нам всё равно не понять.

Скорее всего, Андрис был прав. Я верила ему и соглашалась с ним, одновременно понимая, что сама я становлюсь всё более бесполезной и инертной.

Да, мне удалось дописать новый любовный роман и отправить его Пестову. Сергей был необычайно счастлив — хвалил, благодарил, слал приветы и комплименты. Но сама я своей работой осталась недовольна. Она виделась мне плоской, скучной, предсказуемой и оттого безобразно дрянной, второсортной книжицей, какую стыдно даже оставить в уборной, потому что ненароком можно заснуть.

Приступая к работе над этой книгой, я была окрылена чистым порывом к радости и торжеству любви над бурями смятения, но мои собственные смятения оказались прочнее, жёстче, многомернее. Потому дописывала я под гнётом обязательства и уже не видела ни чистоты, ни торжества, а только перебирала и выуживала подходящие ванильные словечки, чтобы прикрыть ими собственное несовершенство. Таким образом, я лишила свою работу глубины, боясь передать ей свою чёрную пропасть, которую никто не видел.

Её не увидела и Габриеля, с которой мы продолжали общаться в сети, но мою подругу можно было понять: на шестом месяце беременности непросто сохранять эмпатию к другим живым существам, поскольку женщина становится фактически носителем сразу двух живых существ, за которых отвечает единовременно. Габи утверждала, что понимает мои чувства в отношении Валдиса. Однако я была уверена — их никто не понимал, даже я сама.

Ведь я полюбила Валдиса ещё больше, чем раньше, но к любви моей теперь прибавился страх, который тоже являлся частью распухающего внутри мрака. Я боялась сделать что-то не то рядом с Валдисом, я боялась стать безразличной к нему настолько же, насколько он безразличен ко всему, по крайней мере, внешне. Я боялась, что он заболеет, боялась, что заболею я и не смогу о нём заботиться. Я боялась самого Валдиса, потому что за прошедшие полгода ни на толику не приблизилась к его душе — так мне казалось. И это тоже угнетало.

Ко всему прочему, меня угнетал тот факт, что приближался день рождения Тони, о котором я помнила всегда, хотя за всеми хлопотами, событиями, переживаниями должна была давно забыть и вычеркнуть эту дату, но почему-то она не забывалась и не вычёркивалась. Вместе с этим днём, проходя условной красной предупреждающей линией, наступал момент подытога — середина отмеренного срока для решения прийти или не прийти в лесной дом. Выкинуть его из головы я тоже не могла, как ни старалась.

В назначенный день меня словно обуяли вши: чесалось всё — ладони, голова, тело целиком, потому что жажда написать хотя бы пару строчек, хотя бы одно банальное «С Днём Рождения» или лучше — «С Днём Рождения, Тони. Не жди меня. Вырви замок в этом доме, заколоти дверь. Я не приду», эта жажда была сильнее самого тяжкого голода, самого томительного обезвоживания в самый жаркий день.

И я скорее благодарила Андриса за то, что он в тот день снова улетел в Дрезден, но таким образом я была вынуждена остаться один на один с Валдисом. Его я не имела права оставить без присмотра, чтобы отвлечься на что-то другое. Мы гуляли с ним по лесу, собирали ветки. Валдис укладывал их в своеобразный букет. Я не понимала, зачем он это делает, но помогала ему. Большинство моих веток он отвергал, однако иные приходились ему кстати. Он молча забирал ветку из моих рук и шёл дальше по дорожке, медленно, сосредоточенно.

Эти ветки я поставила у него в комнате в вазу для цветов. Нагулявшись, Валдис рано лёг спать. И